Из автозака вылез офицер в кителе и фуражке — судя по всему, нечто вроде штабного
центуриона.
— Что там? — спросил он хмуро. — Балаклавинг?
— Путинг, — ответил один из омоновцев.
Офицер с сомнением смерил меня глазами.
— Точно не балаклавинг?
— Не, — сказал омоновец. — Реально путинг. У него нос на маске и крылья. Типо журавль.
Все забыли уже, а он еще помнит…
Я заметил на погонах офицера в фуражке три больших звезды. Полковник. Вот и мой билет
домой.
— Ну что ж, — сказал полковник, все так же хмуро изучая мой наряд, — мы за путинг не
караем… Журавляйте, граждане, на здоровье…
Его глаза остановились на моей майке.
— А вот за призывы к насильственным действиям сексуального характера… Публичные
призывы к массовым сексуальным действиям… Это уже серьезней. Да отпусти ты его. А то
будет потом синяками торговать…
Державший меня омоновец разжал свои клешни.
— Тут вчера у одного тоже интересная кофтень была, — продолжал полковник. — «Мутен
Судак». И ведь не подкопаешься вроде. Девки смотрят как на героя. Наглый такой. Думает,
самый умный. А на кармане двадцать грамм конопли…
Омоновцы весело заржали.
— Господин офицер, — сказал я полковнику, — могу я сообщить вам нечто важное?
— Важное? Ну сообщи.
— Приватно, — сказал я, — чтобы ваши подчиненные не слышали. Это секретная
информация государственного значения.
Полковник посмотрел на меня с интересом.
— Ну давай. Скажи на ухо.
И он развернул ко мне свое ухо — большое и надежное, морозное красное ухо российской
власти.
Я шагнул к нему, поднялся на цыпочки (он был выше меня почти на голову) и тихо сказал
первое, что пришло в голову:
— Терпи, халдей, аватаром будешь.
А потом быстро и сильно укусил его за шею сквозь дырку в балаклаве. Не так, как мы
делаем это обычно, а просто зубами. Грубо и по-человечески.
Меня поразила та мускульная энергия, та, я бы сказал, радостная бетховенская сила,
которую я вложил в это движение челюстей. Словно что-то долгие годы копилось в моей
груди — и вырвалось наконец на свободу сверкающей всепобеждающей песней, которую не
задушишь и не убьешь. На одну секунду я испытал головокружительное счастье — а потом
ужаснулся, ибо понял, что до сих пор не знаю про себя ничего.
На шее полковника выступила кровь. Он побледнел, отшатнулся и выхватил из кобуры
пистолет на тонком кожаном ремешке.
— Стоять!
Я никуда не шел — и сообразил, что он кричит не мне, а омоновцам, уже занесшим надо
мной кулаки.
— Я сам с этой блядью поговорю, — сказал полковник и указал стволом на дверь в
автозак. — Внутрь бегом, сука!
Омоновцы сильно нервничали, что мне ни разу не попало от них по шее — это было видно
по их лицам.
— Спокойно, ребята, спокойно, — повторил полковник, вытирая с шеи кровь. — Я сам,
лично… Только дай мне вот это…
Он взял у понимающе осклабившегося омоновца дубинку — и пихнул меня во
вместительное нутро машины.
— Не беспокоить, пока не позову, — сказал он.
Как только дверной замок щелкнул, поведение полковника изменилось самым разительным
образом. Первым делом он прошел мимо меня и на полную громкость включил плоский
телевизор, свисающий на штанге с потолка (машина, похоже, возила не задержанных, а
самих ментов — внутри она напоминала с любовью оборудованную бытовку строителей).
— Это чтоб крики глушить, — улыбнулся он, отогнул лацкан и показал мне маленькую
золотую маску-значок.
Я кивнул.
— Зачем сами так рискуете? — спросил он, указывая на мои потрепанные черные крылья.
В его голосе звучала неподдельная забота.
— Хотел пропитаться, — ответил я.
— Чем?
— Солнечным соком жизни. И потом, я считаю, что вампир должен быть в первых рядах
социального протеста. Особенно когда протеста уже нет.
— Да? А против кого протестуете?
— Против вас.
Полковник некоторое время размышлял над услышанным, причем мне показалось, что в
какой-то момент его мозговые итерации просто разошлись и затухли.
— Так точно! — сказал он.
